Анатолий Головков (Москва)

Время на размышление

Всего несколько лет отделяет нас от периода, когда зa попытку выскaзaть прaвду о положeнии, в котором нaxодилaсь стрaнa, чeстныx людeй не раз объявляли особо опасными преступниками, обрекали на годы заключения и ссылки, лишали гражданства. Мало кто имел мужество вступиться за инакомыслящих, когда их «клеймили позором» коллективы заводов и учреждений, громили по указке сверху пресса и телевидение. Ведь именно эти люди так или иначе приближали к нам время перестройки. Наш разговор — о нравственном выборе и человеческой совести.

"Рaскaяниe"

Дома в тепле, в безопасности, он то и дело прислушивался к стукам за стеной, к шуму лифта за дверью. Не садился, а лишь присаживался на краешек стула, будто тотчас потребуют встать. По-детски обильно сластит чай, отщипывал у бутерброда кусочки. Повадка выдавала в нем человека настороженного, словно со сжатой внутри пружиной.
Александру Александровичу 55 лет. Почти четверть жизни он провел в исправительно-трудовых колониях строгого режима и ссылке.

Болонкину многие завидовали. За что ни возьмется, все вроде бы получалось у него легко, играючи. В школе был круглым отличником. Рос без отца, как многие дети войны. Мать, уборщица, едва сводила концы с концами. Увлекался авиамоделизмом. Изящные, легкие его конструкции, бывало, перекрывали мировые рекорды. В Казанский авиационный поступил без экзаменов, диплом с отличием. Знаменитый Олег Константинович Антонов пригласил его а свое КБ ведущим аэродинамиком, и поднимались в небо уже настоящие самолеты — АНы... Заочно ему удалось еще окончить механико-математический факультет Киевского университета, аспирантуру. Он стал кандидатом технических наук, доцентом. Опубликовал десятки научных работ. 16 ноября 1971 года на Ученом Совете Ленинградского политехнического института защитил докторскую диссертацию...
Болонкину сулили блестящую карьеру. Однако не состоялась она — арестовали.
Друзья его, узнав, что следствие по делу Александра Александровича ведут работники госбезопасности, что ему грозит суд, были в шоке... Его-то, учено-го-математика, убежденного технократа, всегда мало интересовала полити-ка. Имел, пожалуй, все о чем мечтается человеку: семью, отдельную кварти-ру, увлекательную и высокооплачивае-мую работу. И вдруг...

Сeйчас, спустя годы, как-то странно и диковато читать сорок семь пунктов обвинения в приговоре судебной коллегии Московского городского суда от 23 ноября 1973 года: "...Изготовил в нескольких экземплярах и отпечатал на машинке статьи "К итогам выполнения 8-го пятилетнего плана развития народ-ного хозяйства СССР", „Сравнение ито-гов первого десятилетия строитeльства коммунизма с Директивами XXII съезда КПСС"... Заявлял о том, что "в Совет-ском Союзе якобы отсутствуют демократические свободы, что граждане СССР преследуются не за преступные действия, а за убеждения".
— Да, это верно,— тихо рассказывал он, когда я навещал его в подмосковном Долгопрудном,— в начале семидесятых, ни в чем не нуждался... Лишь в одном испытывал постоянный, гнетущий дискомфорт, одного не мог добиться — внутреннего согласия души.

А кого всерьез интересовала такая субстанция, как душа?
Первыми своими сомнениями делился с коллегами по МВТУ имени Баумана, где в ту пору работал. "Что ж тут изменишь?— чаще всего слышал в ответ.— Постарайся, как все. Главное то — сколько уж лет без войны! И за это спасибо!" И действительно, жили в мире. Но жили и во лжи...
Воспитанный учителями в том духе, что в науке, как и в жизни, нельзя оставлять без решения вопросы, на которые ты в состоянии ответить, Александр Александрович был уверен в другом: фальсификация в государственном масштабе, ущерб истине, недомолвки наносят еще больший вред стране. Как же можно было молчать? Разве раздвоение души, ведущее к тяжкой личной драме, менее страшно, чем наказание за правду?

Он написал несколько статей. Нет, не статей даже — записок со своими личными наблюдениями, с анализом экономики, который сделал сам, читая подшивки газет и отчеты ЦСУ СССР. Дал почитать одному знакомому, другому. Потом собрал под одной обложкой, назвал «Свободная мысль». Получилось что-то вроде сегодняшних самодея-тельных бюллетеней, которые выпускают многие неформальные объединения и Народные фронты в поддержку перестройки. Зачитывали до дыр. Тогда Болонкин решил размножать свой "журнал" при помощи восковок, примерно полсотни экземпляров: "Должны же были люди знать, что их надувают!".
Суд признал, что сочинения Александра Александровича содержат "клеветнические измышления о советском государственном и общественном строе", приговорил его к четырем годам лишения свободы в ИТК строгого режима и двум годам ссылки. Этап завершился в Мордовии. Встретил там Болонкин самый разный люд: от предателей-власовцев и "великомучеников" с уголовным уклоном до тех, кто, как и он сам, пострадал за "преждевременную" гласность.
В местах, не столь отдаленных, своя наука. За малейшую провинность— расстегнута ли пуговица куртки, опоздал ли в строй, или (что однажды довелось испытать Болонкину) отказался, например, грузить трупы из морга лагерной больницы— карцер! Сначала 15 суток штрафного изолятора ("шизо"). А там, если охране что-то не понравится, еще пятнадцать и еще... Отсидавших три срока в "шизо" ждет уже помещение камерного типа (ПКТ) во внутрилагeрной тюрьмe особого рeжимa.

Болеe 400 суток его продержали а штрафных изоляторах и не менее 700 — в ПКТ. Какими же углями тлела еще его душа, какими остатками сил держался?
Жил надеждой, как любое существо, запертое а капкан. Старался тренировать отвыкающий от нагрузки мозг. Обгоревшей спичкой по изморози бетон-ных стен царапал наброски, чертежи, формулы. Тренировал память.
Однажды в бессонной тишине карцера явилось ему среди ночи чудо дивное — звездолет. Реальный, свободный, кажется, руку протяни — коснешься зеркальной поверхности, корабль парил а звездном пространстве, гонимый солнечным ветром. Александр Александрович вскочил, стал спешно набрасывать эскиз на стене... Так родилась у него идея движителя нового типа.
Он мерз и голодал, его избивали подсаженные в камеру уголовники (за пригоршню чая, за пайку хлеба) — терпел. Бодрился, внушал себе не впадать в отчаяние. Но наказание следовало за на-казанием.
Он не помнит, после какой по счету отсидки убедился: не выбраться ему из этого бетонного мешка. Это было в 1976 году. Стал распускать ткань арестантской куртки, нитка за ниткой. Веревка должна была выдержать вес его тела. И он осуществил бы свое намере-ние, но роба оказалась слишком вет-хой, прочную удавку сплести не удалось...

В апреле семьдесят восьмого, когда срок его ссылки в Бурятии заканчивался, Александру Александровичу предъ-явили новое обвинение, якобы в при-своении «левых» денег. В далеком, забытом Богом и обкомом партии поселке Богдарин он ремонтировал примусы, электроплитки и холодильники — по договору. По этому новому «обвинению» его приговорили к трем годам лишения свободы в ИТК строгого режима. Снова он жил надеждой, подгоняя время, бок о бок с уголовниками-рецидивистами. Снова терпел муки и унижения... Но и этой надежде сбыться не удалось: за десять (всего за десять!) дней до окончания срока Болонкина неожидан-но обвинили в «антисоветской агитации и пропаганде» среди заключенных... Над ним навис еще один срок!

Тогда, уже в восемьдесят втором, с ним говорили с подкупающей откровенностью, прямо, без обиняков:
— Дело твое табак. Сорок осужденных написали жалобы, что ты их агитируешь против Советской власти.
— Я уже видел этот список,— возражал Александр Александрович,— со многими, кого вы называете, я даже не знаком.
— Ничего, меньше десяти лет тюрьмы и пяти лет ссылки не получишь, уж мы постараемся. Подумай о себе. Может, раскаешься? Скостим срок...
Болонкин чувствовал: здоровье его уже далеко не то, каким он обладал в Мордовии девять лет назад. Речь шла о жизни и смерти. Он согласился. Его на месяц перевели з тюремную больницу, подлечили, назначили усиленное питание, какое и не снилось давно.
«Раскаяние» было обставлено по всем правилам. Выдали ему по такому случаю накрахмаленную сорочку, галстук, пиджак с чужого плеча: пусть думают, что человек уже на свободе! Осветители налаживали свет, телережиссер заботливо поправлял воротник его рубашки...

— А кзк же остальное? — спросил Болонкин.— Штаны-то тюремные, да эти кирзовые сапоги...
— О, не волнуйтесь ради бога,— заверили его,— Это не войдет в кадр. Лучше текст просмотрите. И чтоб без запинки! Не вздумайте импровизиро-вать!
Александр Александрович бегло просмотрел машинописные листки с "раскаянием", которое видел впервые,— там он всесторонне бичевал сам себя. Дали свет, включили видеокамеру. Сюжет потом показали всей стране в перерыве футбольного матча.
Вспоминая этот случай, Болонкин заметил: "Молодцы, эти телевизионщики. Придумали символ эпохи застоя: одна половина человека в пиджаке функционера -бюрократа, другая — в штанах и сапогах зека".
Тогда же с ними беседовал корреспондент. И в «Неделе" No 12 за 1982 год появилась статья «Прозрение», которая начиналась задушевно-лирической фразой: "Жизнь прожить— не поле перейти....." Пересказывать статью просто неприятно.
Указ о помиловании вышел 2 ноября 1984 года. В это время Болонкин находился в ссылке, работал старшим научным сотрудником Восточно-Сибирского технологического института. Заслужил немало благодарностей от ректора. Оформил технические идеи, рожденные в тюрьмах и колониях,— 13 автор-ских свидетельств на изобретения! Опубликовал несколько научных работ, сдал в печать монографию по методам оптимизации управляемых систем, учебное пособие для студентов. ВАК вернул ему звания кандидата технических наук, доцента. Ссылка, последняя в его жизни, закончилась. Впереди маячила неизвестность.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К СВОБОДЕ

Собственно говоря, минуло уже три года, как ссылка его официально закончилась, но Моссовет упорно отказывал ему в прописке. Фактически наказание продолжалось вопреки закону, логике и здравому смыслу. ВАК так и не решился утвердить его докторскую диссертацию. На работу по специальности не брали, а в Бурятии он не мог оставаться по состоянию здоровья. Более сотни писем в различные научные учреждения страны не дали результата.
Наконец, его прописали в Москве, дали комнатку в коммуналке. Именно здесь, в столице, он ожил: а вдруг все еще образуется и он сможет вернуться к любимой работе? Но его вновь и вновь отправляли по нескончаемым коридорам, из кабинета в кабинет...
Разочарованный, лишенный какой бы то ни было поддержки и оставшийся без средств к существованию, почти утративший веру, что еще есть на свете справедливость, Болонкин решил покинуть страну.

Александру Александровичу это казалось единственным выходом из положения, в котором он очутился после "помилования". Вопреки Конституции государство словно бы отказывалось брать на себя ответственность за дальнейшую его судьбу. Во всяком случав, люди, которые осуществляли власть от имени государства. О нем будто бы забыли, хотя разрешение на выeзд он получил, так сказать, "в революционно кратчайшие сроки"
.
Разрешение было в кармане, а он все-таки еще выжидал, колебался, писал письма: вдруг его услышат, поймут, поверят? Ведь ничего сверхъестественного он не требовал для себя! Лишь квартиры — такой же, какой лишили его после ареста. Лишь работы, но не дворником или оператором мусоропровода, а той, где бы он смог приносить максимальную пользу, предлагать но-вые идеи, реализовать опыт.
Болонкин предпринял еще один шаг: подал прошение в Президиум Верховного Совета СССР о продлении срока отъезда хотя бы на год. Дали отсрочку на шесть месяцев. Написал отчаянное письмо в "Огонек": «Я хочу трудиться для своей страны, для своего народа, особенно в настоящий период перестройки, когда начали претворяться в жизнь идеи демократизации и гласности. Хочу надеяться, что вы поддержите людей, которые имели мужество поднять эти вопросы во времена Брежнева и которые за это так жестоко пострадали!»

Специалистов такого класса, как Болонкин, у нас не тысячи и даже не сотни. Возможно, единицы. А кому он был нужен, этот Болонкин? Кого заинтересовало, что его прежние открытия сэкономили стране миллионы рублей? Неужели не могли пригодиться его последние изобретения, продуманные в колонии и оформленные в бурятской ссылке... Сколько бы он мог еще сделать!
Сетуя на "утечку мозгов", мы стоически продолжаем обеднять свое Отечество, разбазаривая таланты с такой щедростью, словно у нас существуют их тайные залежи: только копни — и вот он, засверкал!.. Так ли уж нам необходимо, пеняя на анкетные данные человека (национальность, судимости, семейное положение и т.д.), столь расточительно обкрадывать собственное государство? Вопрос — отнюдь не к кадровикам научных учреждений, а к тем реальным силам, которые, устрашаясь «деидеологизации», все еще готовы по первому сигналу пуститься вновь в погоню за "ведьмами".

Разве мыслить по-новому — это не сознавать, что сегодня горaздо опаснее не такие, как Болонкин, а те,кто,приспосабливаясь к переменам, пользуясь нашим доверием, неизбывной нашей беспечностью, ставшей едва ли не национальной чертой, игнорируя народное мнение, принимает решения за нашей спиной?
...Странные бывают совпадения. Болонкин и другиe отбывали в разное время сроки заключения в тех же мордовских краях, в районе поселков Потьма и Явас, куда Сталин в 1938 году загнал героиню другого моего очерка, В. Ф. Пикину, секретаря ЦК ВЛКСМ ("Не отрекаясь от себя», "Огонек" № 7 за 1988 г.) в "модернизированной" зоне некогда принадлежащей ГУЛАГу. Совпадения ли? Зловещая аббревиатура заменена на ГУИТУ, а зоны были все те же. Во всяком случае, известно, что до 1984 года существовала сеть ИТК строгого режима, вполне исправно действовало то, о чем предпочиталось умалчивать перед остальным цивилизованным миром,— система испрааительно-трудовых колоний для политзаключенных, в том числе и инакомыслящих!

Какое же уродство эти зоны! Мне довелось в шестидесятых годах, после призыва а армию, служить в одном си-бирском городе, который сразу после войны выстроили политические заключенные. Неподалеку от нашей воинской части, в болотистой низине, за двойной колючей проволокой стояли полуразрушенные бараки большого лагеря. По ночам туда сбегались и выли одичавшие овчарки, седые, с гнилыми зубами, натасканные некогда на людей. Хорошо бы сохранить такого рода руины — вечное напоминание нашим детям и внукам о том, во что порой превращаются "благие намерения". Вечное предосте-режение любителям тоталитарной власти.

Зоны уродливы не только потому, что узники, получившие свободу,— это, как правило, люди с навсегда исковерканной судьбой и травмированной психикой. Не позавидуешь и тем, кто по дол-гу службы годами работает там и живет возле ИТК. Болонкин рассказывал, что в мордовской колонии люди -трудятся семьями, целыми династиями. Служба делает охранников озлобленными. Беспредельная власть над осужденными морально развращает их. А у детей, живущих рядом, в поселке, помимо пряток и чижика, есть такая игра: двое мальчишек с деревянными винтовками ведут третьего "под конвоем»...

Сегодня мы можем сказать "спасибо" сотрудникам прокуратуры, они активно занимаются реабилитацией незаконно репрессированных в сталинские времена. Работа эта кропотлива и трудна. Однако, думается, наше общество сказало бы им еще большее спасибо, займись они и теми, кто пострадал во времена Хрущева, Брежнева... Пострадал лишь за то, что не пожелал верить наглому вранью, лицемерию и пустым обещаниям. Отказывался понимать, почему единственный сын обязан сложить голову в Афганистане. Открыто смеялся, когда власть имущие вешали на пиджаки друг другу "юбилейные" звезды и ордена. Мужественно писал в самиздатовские журна-лы, высказываясь за ту самую альтернативу, за ту судьбу для страны, кото-рая стала складываться после Апреля.
Рукописи не горят? Еще как горят, когда солдаты бросают их лист за листом в печку! Горят бессонные ночи, слова, написанные сердцем. Корчатся в огне строфы стихов. Живая человеческая мысль, обесцененная во времена, когда весь советский народ должен был думать единообразно, не подвергая и тени сомнения догмы, выжигается огнем! Оглянуться назад — цепочка пы-лающих костров тянется в наше непростое время из кровавых тридцатых.
Кто сегодня подсчитает, сколько вдохновенных романов, прекрасных поэм "уничтожено актом"? Горели рукописи в НКВД на Лубянке и а Бутырках. Безжалостно швыряли в огонь тысячи страниц, написанных историками, философами, экономистами — жертвами «ленинградского дела» в сороковых. А сколько по всей стране!.. Но ведь не могло же все сгореть, что-то же осталось! Мне, например, не удалось получить вразумительного ответа на
вопрос; какова же судьба писем жен политзаключенных, писем, которыми еще после войны были завалены подва-лы Прокуратуры СССР? Или: когда же наконец будут переданы народу руко-писи незаконно репрессированных, под-шитые к их "делам", которые и поныне пылятся бог весть в каких секретных сейфах?..
Наша радость по поводу реабилитации понемногу обрела оттенок горечи. Многие не дожили. А как же теперь быть с другими, теми, кто жив? Как сложится иx судьба?.. И об Александре Александровиче Болонкине вспоминал я с тяжелым сердцем...
Последний раз разговаривали с ним минувшим летом. Оставалось всего пара недель до дня, когда он должен был пересечь государственную границу. Вид у Болонкина был потерянный и озадаченный: на шестом десятке с его здоровьем даже при благополучном стечении обстоятельств не так уж просто начинать жизнь с нуля в чужой стране, не зная языка, законов, традиций... И возможно ли это вообще— на чужбине отыскать «эквиваленты» Родины? Было заметно, что Александр Александрович все еще колебался. А я уже ничем не мог ему помочь. Что требовалось для того, чтобы Болонкин остался? Всего лишь смелое, принципи-альное решение — реабилитировать человека, предоставить ему квартиру, вернуть звание доктора наук, предложить творческую работу на благо перестройки. То есть отнестись с должным вниманием.
Мне рассказывали: перед вылетом он пытался шутить с друзьями. Спотыкался о чьи-то чемоданы, как-то вымученно, виновато улыбался... Вот-вот долж-ны были объявить посадку, но что-то еще решалось в недрах "Шереметьева-2". Время затягивалось, как петля на шее, занудно длилось. Может быть, в эти мгновения он снова перелистывал свою жизнь, думая о том, что отъезд лучше смерти. Сколько зим мели метели вдоль бараков, огибая столбы с колючей проволокой, вышки с прожекторами и часовыми, пока не выпал снег его свободы. А потом преодолел он последний. не самый легкий срок — время на размышление, и оно ускользнуло, как песок сквозь пальцы...

Не стоит себя обманывать: помилование политических заключенных — благородный, но лишь первый шаг, который оставляет надежду на второй, болев решительный — к полной и безусловной реабилитации всех невинных жертв брежневщины. Ведь уже создан прецедент! Хотя шаг этот труден, сделать его необходимо. Для восстановления справедливости. Для укрепления гласности и правового сознания. Для того, чтобы навсегда в державе нашей стали нормой гуманизм и общечеловеческая мораль.

Анaтолий Головков

Contens
next page27